Научный архив: статьи

В статье через призму философской антропологии актуализируются понятия «Общий искусственный интеллект» (ОИИ, AGI), «гибридный (биогибридный) интеллект», «природа человека», а также многолетние споры вокруг них. Раскрывается проблема «денатурализации» телесного и ментального в человеке. Осмысляется специфика современных исследований естественного и искусственного интеллектов в зеркале нейронауки. Отмечается, что отличительной чертой основных направлений изучения сознания и мозга человека при попытке создания ОИИ, гибридного (биогибридного) интеллекта является телесно-ориентированный подход и применение нейроинтерфейсов. Интерфейсы «мозг–компьютер» и «мозг–мозг» представлены в качестве принципиально новых каналов коммуникации и управления, которые могут обеспечить интеграцию мозга человека с информационными устройствами при создании гибридных и биогибридных интеллектуальных систем. В качестве одного из перспективных направлений в развитии философско-антропологических исследований предлагается осмысление перспектив и рисков развития гибридного интеллекта. При этом отмечается, что на развитие современных направлений изучения гибридного интеллекта существенное влияние оказывают нейронауки. Подчеркивается совместный и взаимодополняющий характер взаимодействия естественного и искусственного интеллектов, указывается на потенциал синергии при эффективном сочетании этих двух форм интеллекта, не забывая об этических последствиях и обеспечивая подготовку человека к трансформационным изменениям.

Прогрессирующее внедрение ИИ во все технологии, посягающее на приоритет «естественного» человеческого мышления, снова делает актуальным вопрос: «Что значит мыслить?». Для прояснения отношения ИИ к человеческому проводится анализ 1) уязвимости ИИ, которая обнаруживает его вторичность – Model Autophagy Disorder (MAD – Р. Баранюк); 2) опыта обучения естественных и искусственных систем Г. Бейтсоном, обнаружившим в обучении ряд уровней, высший из которых выводит систему в противоречие или Double-bind (Db); 3) Загорского эксперимента. В статье продемонстрировано, что в нем были определены условия продуктивного и разрушительного сценариев Db. Продуктивный выход из противоречия обусловлен включением обучаемого (слабой стороны общения) во всеобщую общительность, признающую и оберегающую его субъективность. Db становится орудием слома естественного эгоизма живого и насаждения неэгоистических потребностей в качестве условий выживания. Так обучаемый становится мыслящим. Разрушительный выход обусловливается монополизацией могущества сильной стороной общения за счет слабой. Человеческий интеллект обоснован тем самым в качестве не-естественного, ИИ – в качестве его усеченной проекции. Но это высвечивает проблему, оставшуюся нерешенной в Загорском эксперименте, – определение условий, эффективно блокирующих монополизацию социального могущества, – орудием которой может, как любая машина, стать и ИИ.

Статья посвящена сравнительному анализу структуры и содержания религиозного опыта как опыта “mysterium tremendum” у Семена Франка и Рудольфа Отто. Выявляется связь используемых авторами понятий “mysterium tremendum”, «тайна», «совершенно иное». Предпринимается попытка обнаружить в работах С. Л. Франка взгляды, отсылающие к идее «священного» у Р. Отто, сформулировать их значение для онтологии С. Л. Франка. В статье рассматриваются работы С. Л. Франка, недавно введенные в научный оборот: текст «Первая философия» и конспекты лекций «Философия религии». Автором статьи утверждается, что в «Непостижимом» С. Л. Франк описывает характер Святыни и структуру религиозного опыта, прибегая к схеме религиозного переживания из работы «Священное» Р. Отто. Подобно «нуминозному», Святыня описывается С. Л. Франком как тайна, возбуждающая трепет, и сравнивается с категорией феноменологии Р. Отто “mysterium tremendum”. При этом труд «Непостижимое», как его называет сам автор, – «опыт онтологического введения в философию религии». Категориям феноменологии религии Р. Отто придается онтологический характер, они встраиваются в разработанный С. Л. Франком структурный принцип реальности – принцип антиномистического монодуализма.

Во второй статье продолжено исследование истории написания отдельного труда Вл. Соловьева 1890-х гг. по нравственной философии. В предыдущей статье было установлено, что это решение могло прийти к философу летом 1894 г., поскольку до этого времени он намеревался представлять вниманию читателя главы своего труда по эстетике. В этой работе, равно как и в сопутствующих литературно-критических этюдах, философ намеревался доказать, что художнику следует руководствоваться в своем творчестве верным представлением о высшем смысле бытия. В статье доказывается, что идея трактата по нравственной философии родилась из спора с самым великим русским писателем того времени – Львом Толстым – о том, чтó должно лежать в основании нравственности и что является ее высшим предназначением. Приняв за эти основания те принципы, которые разделял и сам Толстой, – личный аскетизм, любовь к ближнему и почитание Отца небесного, – Вл. Соловьев сделал попытку путем развития субъективных установок нравственности обосновать необходимость их объективного воплощения в общественных институтах и то, что предельное осуществление дела добра на земле есть победа над смертью. В статье рассказывается и о том, как развивались отношения Вл. Соловьев с Л. Н. Толстым в 1890-е гг. В частности, в отдельном параграфе описывается критика Вл. Соловьевым в 1890–1891 гг. «нравственного субъективизма» толстовского учения, которая нашла себе место в «Оправдании добра» в виде одной из глав этого трактата.

В статье рассматриваются проекты в области образования, предложенные и реализованные тремя женщинами-благотворителями в конце XIX – начале XX в. Графиня В. Н. Бобринская (1864–1940) в своем имении Бутырки Тульской губернии организовала для местных крестьянских детей воскресную школу, а для их родителей – школу обучения чтению. Кроме того, она возглавила Комиссию заграничных и русских экскурсий, устроив поездки, благодаря которым сельские учителя получили возможность поработать над повышением своего образовательного и культурного уровня. Княгиня М. К. Тенишева (1858–1928) открыла в Бежице Смоленской губернии Школу ремесленных учеников, осваивающих профессии столяра, кузнеца, чертежника. Также ей удалось открыть на хуторе Флёново 6-летнюю сельскохозяйственную школу для местных крестьянских детей. Наконец, Лидия Алексеевна Шанявская (1842–1921) приложила немало сил для открытия в 1908 г. Московского народного университета. Тем самым эти образованные, достойные женщины внесли посильный вклад в развитие российского народного образования.

Статья посвящена обзору докладов ежегодной научной конференции «Алёшинские чтения», в этот раз посвященной теме «Мир, язык, реальность». В ней приняли участие более 80 ученых из разных стран (Россия, Казахстан, Польша, Австралия) и разных научных специальностей, – философов, филологов, религиоведов, культурологов, – поскольку сама тема уже предполагала междисциплинарное обсуждение. На пленарном заседании конференции были намечены важнейшие подходы к рассмотрению этой темы. Они были развиты в работе секций: «Феноменология и <социальная> реальность. Языки описания», «Священное и сакральное в современном обществе», «Русская философия и платонизм: язык и реальность», «Языки описания и дискурсивные практики», «Литература, арт-процесс и виртуальная реальность».

Вопрос о философском языке – как языке философии в целом, так и о языке конкретной философской школы или даже конкретного автора – закономерным образом стал одним из ключевых вопросов конференции.

Статья посвящена малоизвестному тексту Л. П. Карсавина, опубликованному в журнале «Балтийский альманах» в мае 1928 г. Несмотря на кажущуюся краткость, текст Л. П. Карсавина «Об актере и театре» вобрал в себя многие биографические обстоятельства биографии автора, общественные дискуссии, которые определили взгляды и оценки Карсавина на зрелищное искусство, литературу и радикальные изменения в современной культуре. Изучение этих во многом деталей и связей, прямых и скрытых намеков, содержащихся в статье, позволяет нам лучше понять философские взгляды автора и особенности его личности.

В приложении дается комментированная републикация редкой карсавинской статьи.

Статья посвящена воссозданию истории «Оправдания добра» – основного труда Вл. Соловьева в третий период его творческой деятельности. Согласно концепции Е. Н. Трубецкого, Вл. Соловьев в 1890-е гг. радикально пересматривает свою философскую систему, в силу чего сочинения этого периода нельзя воспринимать в качестве продолжения ранних философских трудов. По мнению Э. Л. Радлова, радикального перелома в воззрениях Вл. Соловьева не было, и поэтому «Оправдание добра» следует считать развитием тех идей Вл. Соловьева, что были высказаны в двух его диссертациях. На основании систематического анализа статей Вл. Соловьева за 1894 г. в статье доказывается, что в определенном смысле правы оба исследователя. Вл. Соловьев начинает 1894 г. публикацией отдельных глав своей «Эстетики», еще мысля свою новую философскую систему как развитие прежней – «свободной теософии». Однако в конце того же года он приходит к убеждению, что более убедительным введением в его учение была бы автономная этика, основанная на систематическом анализе идеи добра. Определенный перелом в воззрениях философа в начале 1890-х гг. поэтому действительно можно зафиксировать.

Природа музыкального понимания в настоящее время интенсивно исследуется как в аналитической, так и в континентальной философии. Многие авторы указывают, что это понимание имеет выраженную интеллектуальную составляющую. В данной статье исследуется вопрос о пространственных компонентах музыкального понимания. Б. Уорф обратил внимание, что мы часто в уме проводим пространственную объективацию. Об этом же писал А. Бергсон. Музыка имеет мотив, музыкальные фразы, часто – мелодию, и все это можно изобразить в виде рисунка. Понять музыку означает понять логику развертывания мелодии, а «развертывание» – пространственный феномен. Гуссерль пишет о темпоральном горизонте при прослушивании музыки, но и горизонт – пространственный феномен. Кроме того, Гуссерль указывает на то, что текучий смысл музыки остается «тем же самым», а для того чтобы это увидеть, надо выйти из потока времени в некую неподвижную точку. Такой выход виртуален, но возможен. Однако это необычные пространственные представления. Для них используется термин «квазипространство», напоминающий двойную интенциональность Гуссерля. В этом квазипространстве складывается рисунок или гештальт музыки. При этом существует некая трансцендентная точка, предел, к которому стремится наш выход из потока времени.

Статья Льва Шестова «Творчество из ничего» актуальна как антропологический опыт: философ рассматривает как возможна творческая самореализация, всякий раз указывающая на отсутствие оснований творчества. Творчество оказывается формой рефлексии над первичной ситуацией искусства ради искусства: социальный пафос Чехова только тогда становится радикальным, когда возвращается к этой первичной ситуации. Поэтому Чехов читается Шестовым двояко: в ключе экзистенциальной философии, где сама ситуация выброшенности в мир оказывается первичным мотивом и условием творчества, горизонтом всех условностей, и в ключе иронии, где сами предпосылки творчества подвергаются остранению. Метод Шестова позволяет нам ввести термин «полифония-2» для творчества Чехова для отличения ее от «полифонии-1» Достоевского. Леонид Хейфец в своей телеверсии пьесы «Вишневый сад» (1976) попытался воссоединить экзистенциальную ситуацию и иронию, но уже внутри перформативного усилия, которое и должно показать переход от идеалов советской интеллигенции 1960-х гг. к разочарованиям 1970-х. Проникновение русского в советское в фильме Чехова - это проникновение дискурсивности в перформативность: Хейфец воспринимает Чехова не как создателя неоднозначных диалогов, но как мастера дискурсивных высказываний. В этом он продолжает Льва Шестова, но отказывается от его надысторического парадоксализма, создавая своеобразный культ истории прошлого. Такой анализ наследия Чехова в двойной призме позволяет уточнить как особенности пассеизма, культа благородного прошлого, у советской интеллигенции, так и перформативный потенциал всего творчества Чехова, не только драматического, который может быть востребован и в наши дни.

Данная работа связана с популяризации феномена антиценности. Основная проблема: антиценность устанавливается как радикальная оппозиция ценности как явлению аксиологически положительному. Первая в подобной парадигме имеет не просто отрицательный характер, но «ценностно-уничтожающий», т. е. она преисполнена деструктивными тенденциями. Более того, она радикально отделяется от ценности, что дает возможность установить для нее автономию. Последнее же предполагает некую изоляцию антиценности от ценности, которая вызывает вопрос об их взаимоотношении. В такой парадигме возникает вопрос определения антиценности, а также проблематика ее отношения с ценностью. Основная цель: проанализировать возможность формирования дефиниции антиценности, которая будет иметь собственное основание, но вместе с тем не выходящее за рамки аксиологической сферы. Методология: в работе использованы диалектический, сравнительный, этический методы анализа, а также метод моделирования. В данной статье возможность дефиниции антиценности анализируется в парадигме ее отождествления с лишенностью и условием, используя дуалистический и диалектический принципы, а также экзистенциальную перспективу. Кроме того, в работе рассматривалась модель радикальной автономии антиценности. В результате сформулированы определенные выводы: 1. Диалектический принцип не позволяет сформировать понятие антиценности, т. к. в результате развития происходит становление именно ценности. 2. Рассмотрение антиценности как лишенности приводит к прямой зависимости от ценности, исключая тем самым автономию первой. 3. Анализ антиценности как условия также выявляет ее зависимость от ценности. 4. Модель радикальной автономии показывает свою несостоятельность для формирования дефиниции. 5. Дуалистический подход не только не решает вопрос определения антиценности, но и, наоборот, вызывает еще больше проблемных моментов. 6. Экзистенциальный подход выявляет избыточность, чрезмерность и безосновательность ввода антиценности в систему.

Статья раскрывает антиномию, возникающую в современных натуралистских дискуссиях по вопросу о смысле жизни. Нигилизм, супранатурализм и натурализм - три основные подхода, в рамках которых развивается философская дискуссия о проблеме смысла жизни в XXI в. Натурализм, самая популярная версия, предполагает, что ответ на вопрос о смысле жизни сочетает в себе три несовместимых друг с другом характеристики: объективность, имманентность и свободное принятие (недетерминированность). Демонстрируется, что крайние натуралистические подходы, провозглашающие субъективизм, трансцендентность или детерминизм неизбежно ведут к противоречию. В то же время любая из существующих материалистических концепций вынуждена либо принять эти характеристики, либо допустить абсурдное решение, что иллюстрируется мысленным экспериментом «Спасти Сизифа». Что могли бы философы предложить Сизифу - олицетворению бессмысленного труда - в качестве смысла жизни? Другая крайность, возникающая при субъективизации смысла жизни, демонстрируется в мысленном эксперименте «Камера счастья»: есть ли что-то, способное удержать человека от стремления попасть в установку, напрямую стимулирующую мозговые центры удовольствия неограниченно долгое время? Единственным продуктивным решением данной проблемы является смещение внимания натурализма со «смысла жизни» на «цель жизни». Человек самостоятельно и свободно формирует цель своей жизни, но в то же время она становится объективной по мере ее реализации. Применимость такого подхода иллюстрируется еще одним мысленным экспериментом «е2-е4»: отдельный ход шахматной партии вполне может иметь свою цель, и эта цель будет становиться все более реальной по мере разворачивания замысла игрока. При этом сама игра в шахматы, согласно сущности любой игры, является бессмысленной.